пРОЗА
Любовь
Шашкова
«НЕТ ПОВЕСТИ ПРЕКРАСНЕЕ В АУЛЕ…»
Повесть в монологах
Гульфайрус Мансуровна ИСМАИЛОВА – народная художница Казахстана,
16 лет работала главным художником Государственного академического теа-
тра оперы и балета им. Абая, на сцене которого создала около 30 спектаклей,
художник-постановщик фильма Султана Ходжикова «Кыз Жибек», получившего
на V Всесоюзном кинофестивале приз за лучшее художественное оформление.
Кавалер орденов «Знак Почета», «Дружбы народов», «Парасат», «Достык» I
степени.
Первую живописную картину «Казахский вальс» знаменитого портретного
триптиха (Шара Жиенкулова, Куляш Байсеитова, Шолпан Жандарбекова), укра-
шающего Государственный музей искусств им. Абылхана Кастеева, написала
в 29 лет. Всего сделанного Гульфайрус Исмаиловой в искусстве хватило бы на
несколько богатых творческих биографий. Во времена, когда в профессиональный
творческий Союз попасть было престижно и нелегко, она состояла в трех –
кинематографистов, театральных деятелей и Союзе художников СССР, так
что за свою «трехглавость» была даже удостоена эпиграммы в «Литературной
газете».
Женщина – художник-постановщик двухсерийного художественного фильма,
женщина – главный художник театра оперы и балета – такого казахское искус-
ство до нее не знало. Она окончила алматинское театрально-художественное
училище, будучи любимой ученицей Абрама Марковича Черкасского, и – парал-
лельно – четыре курса (два подготовительных, два основных) консерватории по
классу вокала. Когда встал вопрос об окончательном выборе, решила его в пользу
дальнейшего художественного образования: певиц у нас много, – рассудила она, –
а художниц нет. О, если бы знать, на какой тяжкий труд она себя обрекает!
В 1949 году Гульфайрус едет поступать в Суриковский институт в Москву.
И тут в ее жизнь решительно вмешалось кино: ее пригласили на роль Тыгрены
в фильм Марка Донского «Алитет уходит в горы». Кино умеет притягивать
души. Уже окончив Ленинградскую академию художеств, она приняла участие
4
ЛюбОвь ШАШкОвА
в конкурсном отборе на фильм «Ботагоз» по повести Сабита Муканова, в кото-
рый так хотела попасть, что написала свой автопортрет в этой роли. Позже
Ефим Арон объяснит: «На роль Ботагоз пробовались девушки и покрасивее,
но у тебя в глазах было содержание». А Гульфайрус Исмаилова признавалась
в одном из интервью: «Я сама – один из вариантов Ботагоз, логическое про-
должение ее судьбы. И я люблю эту героиню за ее стремление осознавать себя
личностью».
В судьбе самой Гульфайрус Исмаиловой самым драматическим образом со-
шлись все перипетии двадцатого века. Ее бабушка Халида происходила из родо-
витой зажиточной семьи, она до глубокой старости помнила, в границах каких
алматинских улиц располагался их огромный сад и тяжесть тех браслетов, что
выменивались на еду в голодные тридцатые. Фамилию своего родного отца она
узнала и решилась обнародовать лишь в девяностые годы, как и данное ей при
рождении имя – Конарбаева Кульпаш Тансыкбаевна. Ее удочерил подростком
Мансур Исмаилов, она стала старшей из его пяти детей, уход за которыми
разделила с матерью в трудные военные годы. «Отец» – портрет инвалида
войны – дань ее дочерней благодарности этому суровому человеку. Но сколько
же надо было иметь жизненной силы, веры в свою творческую звезду, чтобы
из тяжелого быта большой семьи, из дальней азийской окраины прорваться к
вершинам мирового искусства.
Гульфайрус Мансуровна всегда говорила, что ее художественную судьбу
решило то, что ее отец был из одного детского дома с Абылханом Кастеевым,
которому первому они показали ее рисунки, а также соседство с домом профес-
сора Абрама Марковича Черкасского, ее педагога в Алма-атинском театрально-
художественном училище, к которому она заходила не столько за лакомствами,
сколько посмотреть книги, прикоснуться к пианино… И встреча в Ленинградской
академии художеств с Евгением Матвеевичем Сидоркиным, ставшим не только
мужем, но и учителем, вдохновителем в творчестве. Любовь к нему она сохранила
на всю жизнь. Сидоркин приехал в Казахстан вслед за Гульфайрус, стал здесь
народным художником республики, прославив Казахстан своей графикой на всех
континентах. Тридцать лет они прожили вместе, создавая большое искусство
нашей страны. И столько же Гульфайрус прожила без своей главной опоры в
жизни, радуясь тому, что выполнила его завет: их сын Вадим окончил ту же
Ленинградскую академию художеств, что и родители, стал замечательным
живописцем-портретистом. И она продолжила работать в театре, заниматься
живописью. Она стала Народным художником республики, ее вклад в развитие
искусства Казахстана оценен высокими наградами суверенной республики.
Так счастливо сложилось, что нас с Гульфайрус Исмаиловой связывало почти
тридцать лет дружеского общения. С того первого дня, как мы встретились на
записи в студии литературной редакции Казахского радио, где нас познакомила
замечательная поэтесса военного поколения Руфь Тамарина. Несмотря на бо-
лее чем двадцатилетнюю разницу в возрасте я называла ее – Гульфайрус, Гуля,
Гуленька. В ней непостижимым образом сходились прагматизм и романтизм,
жесткость и доброта, наивность и некая хитринка, и над всем этим – душевная
открытость миру и непреходящая молодая восторженность перед явлениями
высокого искусства. Диктовала свои воспоминания Гульфайрус Мансуровна на
72-м году своей жизни, на сломе столетий и даже тысячелетий…
5
«НЕТ пОвЕСТИ пРЕкРАСНЕЕ в АУЛЕ…»
1. «вот так ПРохоДИЛо ДЕтСтво…»
Я родилась в алма-ате в 1929 году, 15 декабря. тридцатые годы были голод-
ные, каждый выживал, как мог. Нас спасал огромный сад. Старший брат моей
мамы Пазыл был садовником, он дружил с русскими садоводами, которые здесь,
в алма-ате, имели роскошные земли и роскошные сады. он брал у них саженцы
элитных сортов, и в нашем саду прямо в центре города (это квадрат нынешних
улиц Гоголя – Жибек жолы, Чайковского – Наурызбай батыра) созревали яблоки,
абрикосы, персики, сливы. Летом это было спасеньем всем детям – у маминой
сестры Бахарнисы было четыре девочки и у мамы пятеро детей со мной. Понятно,
что я была отчиму лишним грузом, самая старшая.
Мама моя каирниса Миралимова была необыкновенной красавицей, от приро-
ды наделенная многими талантами. она танцевала на свадьбах с Шарой Жиенку-
ловой, пела с куляш Байсеитовой, с которыми долгие годы была дружна. Мне было
полтора года, когда нас оставил мой родной отец. Мама вышла замуж за работника
Цк компартии казахстана, вскоре репрессированного и расстрелянного, так она
стала женой «врага народа» со всеми вытекающими тогда последствиями. Думаю,
спасло ее новое замужество за дунганином Мансуром Исмаиловым. Я же длитель-
ное время не знала, кто мой отец, от меня это тщательно скрывали. только в конце
восьмидесятых – начале девяностых, когда все, не таясь, стали говорить о своей
родословной, и мне через разных людей открылась некая правда. а долгие годы
эти двое мужей моей матери сливались в единый образ отца – сына бая, еще до
революции окончившего Санкт-Петербургский университет, репрессированного.
у мамы была новая се-
мья, один за другим появи-
лись дети, и я часто жила
то у бабушки, то у тети.
И думала, что бабушка
халида – это моя мама, а
дядя, муж Бахарнисы, – это
мой отец. он был неверо-
ятно красивый – в черной
кожанке, черной кожаной
кепке, у него были чудные,
с каштановым отливом
кудри, зеленовато-карие
глаза и абсолютно ровные
роскошные зубы. он был
небольшого роста, даже чуть ниже моей тети, и та очень страдала, что не может
с ним ходить на каблуках.
Жаманбай ахметов сыграл огромную роль в моей жизни, это был человек
очень грамотный, начитанный, он рассказывал мне об истории мира, о дальних
странах. Перед войной он работал вторым секретарем обкома партии. Имея на
руках бронь, добровольно ушел на фронт и двадцати восьми лет в начале 42-го
погиб под Можайском, оставив четырех маленьких дочерей.
в 1937 году я пошла в первый класс. Я уже знала почти все буквы русского
алфавита и хорошо знала казахский язык. Но я хотела поступить только в русскую
Гульфайрус, тетя Бахарниса (слева) и бабушка Халида (справа).
6
школу, потому что бабушка сказала: «Если ты не будешь знать русский язык,
умрешь с голоду». Это было самое страшное. Я знала, что голод заставляет ба-
бушку менять на продукты самые красивые вещи из нашего дома.
у моей бабуленьки было много серебра. она никогда не говорила, откуда это.
о себе тоже не рассказывала, тогда это было не принято. какие-то намеки были у
нас в семье, что до революции бабушкина семья была состоятельной. Но я также
хорошо знала, что все мои предки по линии бабушки были серебряных дел ма-
стера, и сама она была замечательной мастерицей. Старинное серебро – тяжелые
браслеты, нагрудные украшения алка, кольца с сердоликом крупных форм, что
характерно для казахских ювелирных изделий, – хранилось у нее в сундуке. И
я уже многое облюбовала для себя, ведь с младенчества, чтобы меня успокоить,
бабушка давала мне играть ими.
Я играла этими вещами, и мне страшно нравилось, что они такие тяжелые.
Мне нравилось, как это сделано, и я с огорчением думала: «только когда вы-
растешь, можно их будет носить». а еще ведь были шашбау – украшения для
кос, потрясающие, из тонкого серебра с крупными кораллами. Я думала: какие
же нужно иметь косы, чтобы носить их, чтобы осанка была ровная. Играя этими
украшениями, я, конечно, не представляла ни их настоящую цену, ни их художе-
ственную ценность.
С серебряными украшениями мы ходили с бабушкой в дальний магазин, и
какой-то человек принимал все эти вещи, откладывал их в сторону – прекрасные,
тяжелые браслеты, которыми я играла… и спокойно говорил: «Масла килограмм
топленого, масла сливочного килограмм за браслет с тремя кольцами». И помню,
как мне было больно, я не хотела расставаться с браслетами, кольцами, с шашбау,
каждое из которых, по-моему, по килограмму весило. так что мои косы уже не
знали этих украшений. когда я выросла, их уже давно не было, все это мы съели.
Бабушка их сдала за продукты.
И была у бабушки шуба, мужская, такого коричневато-красного бархата, а
внутри соболиная подкладка, и такие большие пушистые хвосты выглядывали.
Бабушка эту шубу очень ценила и боялась, чтобы моль не съела. она ее посы-
пала махоркой, и как только я садилась на ней играть, так начинала чихать. И
мне казалось: неправильно сшита эта шуба, ведь мехом надо наружу, а бархатом
вниз. Но так положено, чтобы было тепло. а соболь был потрясающий, темно-
коричневый, и когда по нему проведешь, блестел и так приятно ласкал руки.
Потом тихо исчезла и эта шуба.
а я, видимо, в те годы накапливала, впитывала в себя знания об этих националь-
ных костюмах, об этих украшениях. у нас, например, был еще необыкновенно
красивый борик, тоже соболиный и тоже с коричневым мехом, без единого орна-
мента наверху. Но оторочка была соболиная. Мне это очень нравилось. конечно,
когда я надевала его, у меня голова проваливалась, он был довольно большого
размера. Я думала: когда вырасту, это будет как раз по моей голове.
Почему я чувствовала себя хозяйкой всех этих вещей? Потому что у бабушки
кроме меня никого не было. то есть все эти многочисленные дети были со своими
родителями, как и моя мама – со своими детьми от Мансура. И только я одна
была чужая, была только с бабушкой. Мне казалось, что бабушка – это все. И я,
кстати, не жалею и не жалуюсь на судьбу, потому что кто была моя бабушка? Имея
прекрасный голос и слух, она была великолепной сказительницей, от которой я
ЛюбОвь ШАШкОвА
7
услышала все казахские эпосы, и самый мне полюбившийся – «кыз Жибек». она
говорила их речитативом, нараспев. И это бабушка повела меня впервые в наш
оперный театр, слушать куляш Байсеитову в роли кыз Жибек.
Бабушка халида была замечательной мастерицей – ковровщицей, вышиваль-
щицей, создававшей национальные казахские тускиизы, бау, баскуры. Мне ка-
жется, такого удивительного сочетания узоров с таким чувством цвета я больше
ни у кого не встречала. вот кто была моя бабушка.
а еще она была известна в алма-ате, как одна из лучших мастериц, умевших
готовить и накрывать хорошие столы для богатых. И у нее всегда все консуль-
тировались, как приготовить то или иное национальное блюдо. Лучше всех в
городе она делала казы. Потом она была самой хорошей повитухой – акушеркой-
самоучкой. И окрестные казахи приглашали ее принимать роды, из каскелена
за ней приезжали, из других мест. когда мне исполнилось шесть-семь лет, она
стала брать меня с собой. в первый раз взяла меня, думая, что я испугаюсь и не
буду больше с ней проситься. Я ведь, когда она уходила, всегда бежала за ней и
кричала: «аже, аже», чтобы она меня взяла с собой. Я вообще боялась оставаться
без бабушки в этом дворе, хотя вокруг были все родные, кроме бабушки мне никто
не был нужен. Мы и спали с бабулей со своими подушками, одеялами рядышком
на полу. И вот она взяла меня с собой, предупредив: ты не должна бояться. ты
будешь знать, как рождаются дети. И я сидела около бабушки, а она работала.
она сразу заходила и говорила: «Приготовьте горячую воду и белую ткань не-
использованную. Есть такая?» «Есть». у каждого казаха есть в доме пожилой
человек и припасено двадцать-тридцать метров белой похоронной ткани. Даже
у самого бедного были эти ткани. а если нет, то она просила, чтобы рубашки
белые приготовили, которые никто еще не носил. И тут же начинали наливать в
несколько казанов и кипятить воду.
И так все бегают, суетятся вокруг этого события. а бабушка в центре, ее все
любят, с ней все советуются. Это мне так нравилось. И я думаю: «Праздник. вот
такой, наверное, бывает праздник». И мне нравилось, когда начинал кричать
новорожденный. Я тоже возбуждалась, начинала кричать: «Бабушка, девочка,
девочка!» Девочка. Я думала, как сейчас все обрадуются. тишина, никто особо
не радуется. а вот когда я кричала: «Мальчишка, бала, бала, ер бала», – то все
они начинали суетиться, целоваться и чуть ли не танцевать. а бабушка как-то так
усмиряла всех, говорила: «Помогайте, помогайте». Потом она обрезала пуповину,
завязывала. все это я видела.
Думаю, за год она, наверное, пять-шесть детей приняла. И я все время с ней
ездила, пока не пошла в школу. Но больше всего мне нравилось, когда бабушке
давали подарки: платья, бархат на камзол, новую подушку, даже ковер. Мне каза-
лось, что самая богатая у нас в городе моя бабушка. Других я просто не видела. И,
может быть, это замечательно, что я получила такое демократичное воспитание.
вообще со мной никто не сюсюкался, мне просто все объясняли как есть.
Потом меня отдали в школу № 37, к учителю Николаю Николаевичу в первый
класс. он был татарин. И хотя я не знала ни одного русского слова, мне было очень
легко, он мне все переводил. И говорил: «Может быть, тебе не надо в русскую
школу?» Я говорила: «Я буду дружить с русскими и научусь русскому языку».
Дети же быстро выучиваются. тогда в алма-ате не было ни одной асфальтиро-
ванной улицы. осенью начинались дожди, и грязь была по колено. у меня были
«НЕТ пОвЕСТИ пРЕкРАСНЕЕ в АУЛЕ…»
8
черные ботинки и черные калоши. а дети не могут, чтобы не пройти по лужам.
И вот я проваливалась в лужу, стояла и кричала: «вытащите кто-нибудь! Я опаз-
дываю в школу! Пожалуйста, вытащите!» Ну, кто-нибудь из взрослых, конечно
же, вытащит. И обязательно одной калоши уже нет на ноге, и уборщицы кричат
на нас, что мы тащим грязь в школу.
Но я сразу стала хорошо учиться, потому что тетя Бахарниса очень строго
меня готовила к школе. в сутки я три буквы должна была выучить. И еще слоги.
Ну, начинали мы, как все: ма-ма, па-па. а потом почему-то учили трудное слово
«капуста». Почему «капуста»? видимо потому, что у соседки Булгаевой под
фруктовыми деревьями росла капуста. а больше по нашей улице ни у кого ее не
было. Я всегда писала очень аккуратно, а в этой «капусте» букву «с» неизменно
пропускала. И тетя за это меня наказывала – отправляла в подвал, где были мыши.
Это было страшно. Поэтому память у меня развивалась катастрофически быстро.
Но это тоже, видимо, хороший метод воспитания.
Я действительно быстро выучила русский
язык и говорила без акцента. Думаю, это за
счет хорошего слуха, потому что я, как только
появилась на свет, начала петь. И пела всю
свою жизнь. И еще один главный метод моего
воспитания запомнился мне на всю жизнь. На
нашей улице стали продавать мороженое. По
20 копеек. Я начала клянчить у моей тетушки
деньги. она сказала: «Четверо детей, ты пятая,
– она всегда так говорила, – работает только
один Жаманбай, – никакого мороженого. все». Потом я смотрю: она сходила в
магазин и оставила на столе много-много мелочи. Я тихонечко взяла двадцать
копеек… И вдруг она говорит: «а что ты там прячешь?» Я говорю: «Бахарниса,
я взяла двадцать копеек. На мороженое...» «Нет, ты не взяла. ты украла». Слово
«украла» показалось мне таким ужасным. она сказала: «ты никогда, ничего,
нигде не будешь брать. Бабушка водит тебя в гости, и вдруг ты там что-нибудь
украдешь? Бабушку посадят в тюрьму». Ну, для меня страшней этого ничего ведь
нет. Ну и все – отучила. «ты должна себя уважать. а значит, никогда не брать
чужого». Это я запомнила сразу и на всю свою жизнь. «И потом, почему ты в
гостях, оказывается, все время болтаешь! как это унизительно, – говорит она. –
ты что, лучше всех? И все время улыбаешься. Это лошадь все время свои зубы
показывает». вот так сурово учила она меня этикету.
она часто мыла мне голову, у меня в первом классе были густые и довольно
уже длинные косы, а потом вдруг у нас у всех появилось кое-что в волосах. тог-
да моя тетушка Бахарниса заставила Жаманбая побрить мне голову. Я ходила
бритой, а ребята макали бумажки в чернила и резинками стреляли мне в голову.
Я приходила вся в фиолетовых пятнах. И такое было. Но в школе я уже имела
и маленькую славу: я лучше всех рисовала. Я рисовала красивых женщин, я
рисовала цветы. И девочки стали подходить ко мне: «Я тебе карандаш подарю,
нарисуй мне вот сюда цветок». так у меня набралось семь или восемь цветных
карандашей. тетушка всполошилась: «откуда?» Я говорю: «Заработала. Я девоч-
кам цветы рисовала, они мне давали карандаши». «Это хорошо. Это надо. Рисуй,
пусть дают карандаши». вот какие уроки я получала.
Гулфайрус на фото, сделанном перед
уходом дяди жаманбая на фронт. 1941 г.
ЛюбОвь ШАШкОвА
9
И вот мы, девять детей, мал мала меньше, росли в одном дворе, в одном саду.
кормили нас один раз в сутки. Стояли два казана, и бабушка или садовник дядя
Пазыл, который из-за контузии в Первой мировой войне остался не женат, готови-
ли на две больших семьи. обычно это был суп, в котором было очень-очень мало
мяса, зато очень-очень много всего остального. Мы ели эти супы, а потом нас на
целый день запускали всех в сад. оградой сада служили подстриженные карагачи.
а в саду было много слив, груш, урюка, яблок – столовки и лимонки, огромных
лысых персиков. всем этим мы насыщались. И яблок мы съедали, наверное, по
полмешка за день. Сестра моя Зоя говорит: хорошо, что мы ели столько яблок,
поэтому у нас хорошая кожа. Сад объедали мы со страшной силой, как саранча.
вот так проходило детство.
Первый класс я замечательно закончила. Перешла во второй, уже мне стало
полегче с русским языком. Но учительница, которая у нас была со второго по
четвертый класс, меня недолюбливала. Ей не нравилось, что мне все время бреют
голову. она меня несколько раз спросила: «кто твои родители? Надо отца вызвать
в школу». Я сказала, что моя мама – бабушка аже, а папа у меня очень красивый.
Я его приглашу. Жаманбай ахметов сходил в школу, и, видимо, он сказал, что я
не его дочь. И почему-то учительница стала еще хуже ко мне относиться. «ты
почему все время врешь? – сказала она мне. – как может твоя бабушка, такая
старая, быть женой такого красивого папы? ты хоть соображаешь!» вот так она
разговаривала со мной.
а потом открыли 51-ю школу (на пересечении
нынешних улиц Гоголя и Панфилова), и я подумала:
почему бы мне туда не перейти? Это немножечко
дальше от дома, зато ближе к центру, и на улице Гоголя
выложили первую мостовую из нашего знаменитого
серого и красного гранита. Его огромные глыбы лежали
по улице карла Маркса, куда их притащило селем в
1921 году. И я ходила в школу уже более аккуратно,
ноги не были в грязи. И порядка там больше было, и
ребята там были поинтеллигентнее. когда я перешла в
пятый класс, там учились уже в десятом классе Газиза
Жубанова и клава Бабошко – будущие великий композитор и солистка оперного
театра. в тот год они уже выпускались.
Поделитесь с Вашими друзьями: |